Я буду читать цикл лекций по современному марксизму. Но сегодня я читаю лекцию не из этого цикла. Она нужна, прежде всего, чтобы вы познакомились со мной и немножко уловили курс мышления. Эта лекция называется «Мышление ХХ века». В самом цикле одна тема принадлежит диалектическому материализму и четыре темы - историческому материализму. Правда, одна практически целиком относится к политической экономии, а остальные с политической экономией смыкаются. Истмат и политэкономия – это достаточно близкие вещи.

Сегодня будет самая сложная лекция. Она, может быть, и неглубокая, но важная вот по какой причине – в ней будет обрисован передний край современной философской науки, правда, с одной стороны – со стороны мышления 20-го века.

Начать эту тему мне хотелось бы несколько издалека. Пример мышления 20-го века я хочу извлечь из Библии. Это идея триединства, всем хорошо известная: бог-отец, бог-сын и бог – дух святой. В этой идее заложена мощь, конечно, удивительная для начала нашей эры. Сама по себе эта мысль осознается только в наши дни. О чем же здесь разговор по меркам 20-го века? Вот если мы представим себе элементарную вещь – магнитофон, то те детали, из которых он состоит, то, что его порождает - это отец; то, что магнитофон существует в своем целом виде – это сын. И вроде бы все здесь – вот детали, вот оно целое. Но вот то, как эти детали соединены в единое целое, вот этот дух святой… То есть то, чего как бы нет, не присутствует… И вот такое триединство можно отметить в каждом предмете, в каждом человеке, причем, не с одной стороны, а с разных сторон. И уловить эту идею триединства две тысячи лет тому назад было очень здорово. Я не говорю, что эта идея осознается только сейчас. Вот у Маркса в идее: производительные силы как отец, производство как сын и производственные отношения как дух святой - это тоже просматривается совершенно отчетливо, то есть он с этим уже работал, но, может быть, такого внимания не обращал, как можно обратить сейчас, хотя при рассмотрении различных вопросов это очень важно.

И еще несколько примеров мышления 20 века. Вот, скажем, была физика Ньютона, и в конце 19 века физики отчетливо осознавали, что заниматься больше нечем, что все изучено и все ясно. И вдруг появился Эйнштейн со своей теорией в 1905 году, и это казалось странным и нелепым.

То есть физикам было ясно, и это было мышление 19 века, что в теории Ньютона отражены законы природы. И ничего другого не может быть, мы же знаем законы природы. Поэтому Эйнштейн воспринимался с большим трудом. Но воспринят он был все же в рамках мышления 19 века, то есть, в конечном счете, физики успокоились на том, что законы природы открыл Эйнштейн, а Ньютон дал первое приближение, к которому сводятся законы Эйнштейна при отношении реальных скоростей к скорости света, близким к нулю. Это их утешило, и они успокоились в рамках мышления 19 века.

Сейчас физика переживает определенный кризис. Он связан с тем, что ее мощнейший аппарат заложен мышлением именно 19-го века, а не 20-го.

Еще такие примеры. Вот, допустим, подход к религии, как он менялся по векам. Было время, крестоносцы хотели завоевать всех и заставить быть христианами, потому что бог - он един, это только Христос. В 19-м веке религии как-то поуспокоились, христиане пришли к тому, что если мы верим в Христа, то почему другие люди не могут верить в Аллаха или, скажем, Будду. И возникла такая демократическая система, где была взаимная терпимость. 20-й век с таким взглядом согласиться уже не может. С точки зрения верующего человека 20-го века бог существует и бог один. Не может быть разных богов: один у мусульман, другой у буддистов, третий у католиков, скажем. И значит надо придти к выводу, что бог один, но только разным народам он явился в разных обликах - одним в виде Христа, другим в виде Аллаха, третьим в виде Будды, это было какими-то его намерениями продиктовано, это можно осмыслить. И вот так рождается современная религия - мунизм, в которой это все присутствует, то есть те, кто остановился на этой религии, кто вошел в это направление, они имеют возможность отправлять религиозные обряды по своим традициям – по-мусульмански или по-христиански, а верят они в этого единого бога. Это тоже пример перехода мышления из 19-го века в 20-й.

Хотя далеко не всегда мы освобождаемся от того мышления, с которым жили в 19-м. Вот недавно мне пришлось столкнуться с таким вопросом. Был разговор о диктатуре, о классовой диктатуре, в частности. Определение, которое дается диктатуре в словарях – что это власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанное ни с какими законами – совпадает с тем определением, которое давал Ленин диктатуре до 17-го года включительно, и с точки зрения мышления 20-го века оно совершенно не удовлетворительно, потому что в нем ни слова не сказано о том, что диктатура – она кого-то и над кем-то и что это не может выглядеть так, как изложено в этом определении. То есть это определение могло удовлетворять в 19-м веке и не может удовлетворять ни коим образом в 20-м. И рождается приблизительно такое определение: диктатура - это такое состояние общества, при котором интересы всего общества совпадают с интересом диктаторствующей группы, какая бы это группа ни была. Группа может состоять и из одного человека-диктатора, может быть и реальной какой-то группой, триумвиратом, например, и, в конце концов, она может быть диктаторствующим классом. Но интересы всего общества должны совпадать с интересами этой группы. Пока совпадают - эту диктатуру терпят. Скажем, Цезарь был диктатором, но потом пожелал быть не только диктатором, но и императором. Оказалось, что диктатору это не позволено, и его ближайший друг Брут взял и зарезал его. Наши самодержцы тоже были диктаторами. Сколько их погибло от того общества, которое в определенный момент решило им сопротивляться - надо долго считать.

Такое понимание диктатуры – это еще один пример мышления 20-го века.

В то же время вот у физиков мне несколько лет назад попалась современная книжка, где о квантах, о фотонах, в частности, говорится как о частицах дуалистических, обладающих свойствами и твердого тела, корпускулы, и волновыми свойствами. Естественно, многие физики мыслят не так, так мыслить нельзя, фотон, квант – это объект другой природы, он не является ни частицей, ни волной, он просто квант, обладающий некоторыми свойствами, что сближает его с волнами и частицами. Но вот встречается такой разговор о дуализме, а это было написано у уважаемого специалиста, и это уровень мышления даже для 19 века не очень-то подходящий.

И вот сейчас мы, если вернуться к разговору об Эйнштейне и о законах природы, которые присутствуют то у Ньютона, то у Эйнштейна, поняли, что законы природы – не то, что у нас на бумаге. Законы природы – это то, что есть в природе, а то, что есть у нас на бумаге – это отражение этих законов, которое получено нами путем наших умственных усилий, более или менее соответствующее законам природы. Поэтому сейчас во многих случаях, правда, далеко не всегда с пониманием того, о чем идет разговор, идет разговор о моделях. По сути все открытые нами законы природы, законы общества в определенной степени являются моделями. А вот что такое модель… А модель – это логическая или математическая конструкция, объект которой связан и объект которой идентифицируется с определенными объектами природы, и в самой этой идентификации присутствует определенный произвол. И когда нам удается провести такую идентификацию с хорошей точностью, мы получаем хорошую модель, которую можем считать открытым нами законом природы.

Почему такая модель оказывается очень важной – это тоже надо понять, это относится к мышлению 20-го века. Модель, то есть физическая, естественная теория, расширяет для нас область эксперимента, расширяет грандиозно. Вот, скажем, был Кеплер, который открыл, что орбиты планет подчиняются определенным квадратичным законам. Обобщения нет, и сопоставить этот факт было не с чем, то есть ну подчиняются, это зафиксировано - и хорошо. Появилась теория Ньютона, по которой планеты действительно двигаются вокруг Солнца по орбитам, подчиняющимся квадратичным законам, но это следствие определенных исходных формул, написанных Ньютоном. И этим же формулам подчиняется и падение тел на земле, и многие другие явления, связанные с гравитацией, связанные с центробежными силами. То есть через массу, через силу, через расстояние была определена эта связь, и сразу оказалось, что для того, чтобы получить какие-то данные о движении планет, может быть, достаточно будет измерить, как падает камень у нас на глазах. То есть связь таким образом устанавливается. И понимание того, что в теории устанавливается связь между многими объектами, и многие явления природы сводятся как бы в одно – это понимание тоже относится к мышлению 20-го века.

Но кроме этого необходимо сказать вот что. Уже более ста лет развивается такое поначалу философское, а сейчас может быть и не очень уже философское направление, как позитивизм, и за сто лет он привел к одной очень важной мысли, важной в смысле мышления 20-го века – это мысль о субъективности науки. Конечно, личность сказывается на той или иной научной конструкции, но не это главное, в этом смысле наука субъективна, но будь другие субъекты, получилась бы инвариантная наука. Наука субъективна в другом смысле – в том смысле, что те интересы, которые она охватывает, и те явления, которые она вследствие этого включает в себя, определены интересами людей, и субъектом такой науки, как физика, выступает человечество. Не Ньютон, а именно все человечество. Может быть, это же можно сказать и про такую науку, как химия. Эти науки хоть и субъективны, но объективизированы. Но вот оказалось, что у других наук с субъектом все выглядит не совсем так. Например, такая наука, как история, тоже субъективна, но субъектом ее вовсе не является все человечество, субъектом ее является, может быть, население одной страны, а может быть класс, а может быть даже и более узкое сообщество. И в результате история даже одних и тех же событий, одних и тех же периодов времени неизбежно выглядит по-иному.

Так вот история ли, будь то климатология, будь то другие как-то локализованные по интересам науки – они субъективны, и субъективны не в таком в объективизированном плане, как физика, скажем.

Вопрос о субъективности знания сейчас вообще один из актуальнейших вопросов в мировой философии. Очень много работ по философии касаются герменевтики и экзегетики, это нарисовавшиеся именно в 20 веке науки о понимании. То есть оказывается, что знание – оно субъективно не только само по себе, оно субъективно и в частности для каждого из нас, для каждого из тех, кто с этим знанием знакомится. И то, как каждый воспринимает это знание, что каждый черпает из него, это в мировой науке активнейшим образом исследуется. Я для себя вопрос о том, философская ли это проблема или она стоит вне философии, решить не могу, но занимаются этими проблемами, вообще говоря, крупнейшие философы современности. Путь к этому мы прошли буквально за несколько десятилетий. Вначале была структурная лингвистика (кто помнит братьев Стругацких, «Понедельник начинается в субботу», там главный герой был «структуральнейший лингвист», структурный лингвист по профессии), оказалось, что она ни на что ответить не может, после этого большой толчок в развитии получили семиотика, семантика, но оказалось, что и этого недостаточно, и все это переросло в ту очень тяжело решаемую проблему, которая и значится сейчас под названиями «герменевтика» и «экзегетика». Герменевтика – это, собственно, наука о том, как понимать, как понимают люди изложенное, а экзегетика - о том, как толковать то, что недостаточно понятно.

Поскольку мы перешли к субъективности познания, я хочу немножко сдвинуться в сторону и отметить такую вещь. Люди издревле сталкивались со спорами. Во времена Аристотеля, Платона очень часто суть спора заключалась в допущении логических ошибок, во всяком случае, достаточно было исправить логику, и человек вынуждено приходил к какому-то определенному выводу. Спор часто выглядел так: требовали от партнера по спору признать ту или иную исходную посылку, совокупность посылок, а от них проводили логическую цепочку к желаемому выводу, и это считалось убедительным доказательством. Но 20 век уже дважды, можно сказать, отказался от такого понимания спора.

Во-первых, уже тогда было ясно, что само по себе такое понимание неудовлетворительно, существовавшая тогда софистика показывала неудовлетворительность такого вот подхода, но несмотря на это более чем два тысячелетия люди жили с таким отношением к спору, и если сейчас посмотреть словари и справочники, то во многих по вопросу «что такое спор» мы найдем опять же разговор о логических ошибках, о логических подменах, о прямом обмане. Это, конечно, к 20-му веку имеет самое отдаленное отношение.

Ну, скажем, будем считать идеей 19-го века вопрос такой: в большинстве случаев спор идет о терминах. Те, кто этим вопросом занимался и сейчас с этим сталкивается, соглашаются с тем, что большинство споров носит терминологический характер. Вот если бы уточнить термины, то все сразу встало бы на свои места. Сам по себе такой взгляд на спор был замечателен тем, что он изначально предполагает в оппоненте знание логики. Что оппонент логических ошибок тоже не будет делать, а если сделает, то достаточно указать ему на эту ошибку и он поймет и согласится. То есть мы все логику знаем достаточно хорошо, и логический вывод именно в 20-м веке стал для нас естественным. Поэтому возникла идея, что если уточнить все термины, то тогда мы разобрались бы с посылками и спорить было бы не о чем, потому что вывод вытекал бы очевидно.

На самом деле и это неудовлетворительный взгляд для 20-го века. Дело в том, что, скажем, уже в 19-м веке родилась такая мысль: для того, чтобы определить какой-либо термин полностью, нужно привлечь все человеческие знания. Мысль совершенно верная, перейдя в 20-й век и соединившись с вопросом о споре, она приводит к другому: что спор не может быть разрешен уточнением терминов, он и существует сейчас в 20-м веке ради уточнения терминов. То есть когда два человека начинают спор, они никогда не знают, о чем говорит их оппонент. Да, приблизительный круг понятиями очерчен, но круг для спорящих различен. У каждого сформировалось свое содержание того или иного понятия в соответствии с его знаниями и с его опытом. Поэтому в споре чаще всего происходит уточнение содержания понятий, уточнение тех самых терминов. Сначала выясняется, что один человек говорит об одном, но захватывает более широкий круг, чем другой понимает под этим, потом спорящие как-то отсекают различия и находят приемлемые для себя области, вот тогда многое для них проясняется. Поэтому термины проясняются в каждом споре, и в каждом споре проясняются заново. А вот что служит доказательством? А доказательством служит обращение к субъективному личному опыту. То есть, сущность спора и сущность доказательства в споре в 20-м веке выглядят так: для того чтобы я убедил кого-то из вас в том, что мой тезис верен, я должен этот тезис, который я заявил, провозгласил, связать с вашим личным опытом теми самыми логическими цепями, которые построены из логики, которую и я, и вы хорошо знаем. Но вашего опыта я не знаю, поэтому в споре выясняется, каков же ваш жизненный опыт. Только после этого я ищу способ связать ваш жизненный опыт с утверждаемым мною тезисом. Ну, соответственно, и вы делаете то же самое, анализируя то, что высказываю я. То есть измеряете мой личный опыт, уже не просто содержание терминов, а полное содержание моего личного опыта, и ищете, как связать ваше положение с элементами моего опыта. А опыт складывается не только из практики и личной жизни, он выше по уровню, потому что в опыт включаются и все те знания, которые нами почерпнуты ранее и которые уже получили подтверждение путем связывания с нашим личным опытом. То есть, в конечном счете, мы убеждены только в том, что смогли связать с нашим жизненным опытом совершенно непреложно. Что касается того, что не связанно с личным опытом – мы это можем знать, мы может этим оперировать, владеть как инструментом, но это не может быть существенным в споре. Это прежде тому, что построено на вере, в частности, на религиозной вере и естественной вере в науке придавалось гораздо большее значение. Сейчас же все должно быть возведено к личному опыту.

В связи с субъективностью познания в современной философии возник чисто неокантианский вопрос об априорности нашего знания. Кант в свое время высказывал идею, что мы что-то знаем от природы, и уже с этим нашим знанием исследуем опыт. По-современному надо сказать так. мы что-то знаем по предшествующему опыту, но именно наше знание предшествующего опыта позволяет нам подходить к новым явлениям и постигать их, но подходим мы неизбежно опираясь на старое знание, то есть старое знание у нас выступает априори Вот эта область, она тоже исследовалась очень многими. Здесь есть очень интересные результаты. Говоря о многих, я имею в виду, что после Канта надо говорить о Карле Поппере и дальше о Куне с его структурой научных революций. Но совершенно блестящим завершением этой цепочки являются идеи Фейерабенда, который в этот вопрос внес очень свежую и колоссальную по своей мощи струю, в частности, из его идей вытекает очень важная мысль о нетождественности науки и знания.

Знание человечества и наука - это далеко не одно и то же. В свете того, что я сказал раньше, я имею в виду то, что всякая наука в том или ином смысле субъективна. Физика, будучи субъективной и имея в качестве субъекта человечество, вдобавок субъективна еще и постольку, поскольку над ее развитием работают физики, это более узкая группа, чем человечество, и она несет на себе субъективизм этой группы. В то же время знания, которые мы получаем из экспериментов, они могут уже при наличии науки нести и опровержение самой это научной теории или парадигмы, как говорил Кун, на которой вся наша современная наука держится.

Так вот Фейерабенд пришел к идее гносеологического анархизма, то есть он не нашел ничего лучше, как сказать, что в подходе к явлениям природы от науки царит полнейший произвол, что наука, если на что-то и опирается, то это случайные опоры, что в природе мы видим то, что хотим видеть, что подготовлено самими нашими знаниями. Скажем, поставим вопрос о теоретической нагруженности эксперимента, опыта, о теоретической нагруженности самого процесса нашего познания, то есть мы сначала должны предполагать какую-то теорию, а потом мы исследуем факты, которые эта теория уже выделяет, и пропускаем, просто не замечаем те факты, которые эта теория своим внимание обошла. Это, конечно, было заявление большой мощи. Фейерабенда сравнивают по силе с Руссо, появлением на научной сцене Руссо, то есть мощь и соответствие привычным положениям его построений всех поражает, также как поражает и убедительность самих построений. Но, видимо, все же он прав не до конца, он в значительной мере абсолютизирует антинаучную сторону науки, но во многом он безусловно прав, прав в том, что поставил под сомнение очень важную нашу способность идентифицировать некие научные объекты, то есть математические объекты, идеологические построения с фактами природы, с фактами реальной жизни. Здесь, конечно, надо много еще работать, если философии, то гносеологии, если, может быть, и не философии, то по крайней мере теории самих инструментов познания, методологии.

И неожиданно в 20 веке прорезалась еще одна идея, которая, казалось бы, уже совсем изъята из нашей жизни – это мистическая идея. В свое время, когда наука объяснила очень многое в природе и не требовалось религии, суеверий для того, чтобы все это объяснять, тогда, в общем-то, и стало отходить и терять свое значение мистическое восприятие. Дело, может быть, и не в собственно мистическом восприятии, сколько в потере той метафоричности, которую оно в себе несло. То есть исчезла метафоричность в нашем восприятии, нашем мышлении. Наука настолько задавила это, что сейчас высказывания от науки в плане полного перечеркивания метафоричности мышления мы встречаем совершенно регулярно.

Я помню, знаменитый профессор Китайгородский в свое время выступил в «Литературной газете» с совершенно уверенной статье о том, что ненаучное научным быть не может, то, что не освоено наукой, это ненаучно, и что он всегда готов отличить явления ненаучные и несуществующие, несвойственные природе от явлений научных. На что никому не известный кандидат по фамилии Левин тут же ткнул его носом, что его определение научного исключает возможность существования шаровой молнии, поскольку в статье в его требования входила воспроизводимость, а мы пока не научились воспроизводить шаровую молнию. Но это же не значит, что ее существование не доказано.

Вы все, конечно, слышали о таких явлениях, как телепатия, парапсихология, экстрасенсорное восприятие или биоэнергетика, вокруг которых сейчас ломаются копья. Недавно мне попалась статья, которая «за», потом - которая «против» с совершенно Китайгородских позиций. Все дело в том, что, утратив способность к метафорическому мышлению, слишком опираясь на то, что наука знает все, мы потеряли возможность воспринимать какие бы то ни было факты мира, не освоенные еще наукой. А наука не знает всего.

Когда разговор идет о таких явлениях, как телепатия или телекинез (на счет него у меня несколько больше сомнений), и от разных научных деятелей исходят требования воспроизводимости, понятно, что они совершенно бессмысленны.

Я такой пример могу привести. Вот представьте себе, что где-то в Древней Греции жил какой-нибудь грек, который время от времени, помолившись Зевсу, Гере и Артемиде, шел в лес и находил там грибы. И каждый раз, когда он шел в лес, он находил там грибы. Он просто знал, чувствовал, когда надо идти. А со стороны люди изучали и видели, как он молится, и когда его самого спрашивали, как ты находишь эти грибы, он отвечал, что вот помолюсь Зевсу, Гере и Артемиде, и они мне помогают. Другие пробовали молиться Зевсу, Гере и Артемиде перед походом в лес – не помогало. Заставляли его помолиться и идти. Ну заставили, помолился, идет в лес – грибов нет. Говорят - ну это ж обман! Вот так же мы смотрим на телепатию. Телепаты и сами не знают, в чем состоит то, чем они владеют. То, что они говорят при этом, может ничего не значить. Как тот грек, когда говорил о своих молитвах, а они ничего не значат. Просто у него было понимание природы, погоды и благодаря этому он просто знал, когда надо идти за грибами.

Так и телепат не может демонстрировать свои способности, когда его заставляют. Не тогда, когда он может, а когда надо, хотя вроде бы и все аксессуары на месте, все «правила» соблюдены. И для того, чтобы разобраться в таких вещах (а возможно, кроме телепатии наклевываются и другие чисто физические, естественные проблемы), надо снять запрет с мистического восприятия. То есть если телепаты, пусть при помощи мистики, при помощи других метафор, но рассказывали бы о своих ощущениях, рассказывали о том, как они чувствуют то, что сегодня они могут работать, и почему вчера не могли, то потом, когда материала накопилось бы достаточно много, может быть, мы смогли бы в этом разобраться, как смогли разобраться в физике.

Ведь физика, прежде чем стать физикой, тоже накапливала отдельные факты: одно бревно тонет в воде, а другое не тонет, одно летит так, а другое по-другому… Естественно при этом многое возлагалось и на бога, и на домовых, и на дьявола, и на кого угодно, то есть имело какую-то мистическую подоплеку, метафорическую… И только потом, когда было накоплено страшно много, все это было освоено, и были найдены те законы, которые нам известны. Но это было позже. А сейчас, накладывая запрет на исследования такого рода, на исследования мистическое и метафорическое, мы тем самым лишаем себя возможности когда-то впоследствии разобраться в этом научно. Так вот сейчас идет определенное преодоление этого запрета.